Часть первая
...Так кто ж ты,
наконец?
- Я - часть той силы,
что вечно хочет зла и вечно
совершает благо.
Гете. "Фауст"
Глава 1
Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на
Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в
летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою
приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его
помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе.
Второй - плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной
на затылок клетчатой кепке - был в ковбойке, жеваных белых брюках и в
черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз,
председатель правления одной из крупнейших московских литературных
ассоциаций, сокращенно именуемой массолит, и редактор толстого
художественного журнала, а молодой спутник его - поэт Иван Николаевич
Понырев, пишущий под псевдонимом бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились
к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского
вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной малой
бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж,
кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом
тумане валилось куда-то за садовое кольцо, - никто не пришел под липы,
никто не сел на скамейку, пуста была аллея.
- Дайте нарзану, - попросил Берлиоз.
- Нарзану нету, - ответила женщина в будочке и почему-то
обиделась.
- Пиво есть? - Сиплым голосом осведомился бездомный.
- Пиво привезут к вечеру, - ответила женщина.
- А что есть? - Спросил Берлиоз.
- Абрикосовая, только теплая, - сказала женщина.
- Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло
парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать,
расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он
внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то
провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме
того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему
захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо
оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб
платком, подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было... Сердце
шалит... Я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в
кисловодск..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого
воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке
жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок...
Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и
физиономия, прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он
не привык. Еше более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении
подумал: "Этого не может быть!.."
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не
касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда
он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый
исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
- Фу ты черт! - Воскликнул редактор, - ты знаешь, Иван, у меня
сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации
было, - он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога,
и руки дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся
довольно бодро: "Ну-с, итак..." - Повел речь, прерванную питьем
абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в
том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую
антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень
короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил.
Очертил бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса,
очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению
редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто
вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.
Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича - изобразительная
ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он
собирался писать, - но Иисус в его изображении получился ну совершенно
как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел
доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош
ли, а в том, что Иисуса-то этого как личности, вовсе не существовало на
свете и что все рассказы о нем - простые выдумки, самый обыкновенный
миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело
указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого
филона Александрийского, на блестяще образованного иосифа флавия,
никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая
солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и
о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых тацитовых
"Анналов", где говорится о казни Иисуса, - есть не что иное, как
позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью,
внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие
зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
- Нет ни одной восточной религии, - говорил Берлиоз, в которой,
как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И Христиане,
не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого
на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать
главный упор...
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере
того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может
забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный
человек, - поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и
про египетского озириса, благостного бога и сына неба и земли, и про
финикийского бога фаммуза, и про мардука, и даже про менее известного
грозного бога вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в
мексике.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал
поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку вицлипуцли, в аллее
показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные
учреждения представили свои сводки с описанием этого человека.
Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них
сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и
хромал на правую ногу. Во второй - что человек был росту громадного,
коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически
сообщает, что особых примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был
не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов,
то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой -
золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет
костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес
трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду - лет
сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый
глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше
другой. Словом - иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт,
иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней
скамейке, в двух шагах от приятелей.
"Немец", - подумал Берлиоз.
"Англичанин, - подумал бездомный, - ишь, и не жарко ему в
перчатках".
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие
пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно
его заинтересовало.
Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих
в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича
солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть,
чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на
набалдашник, а подбородок на руки.
- Ты, Иван, - говорил Берлиоз, - очень хорошо и сатирически
изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что
еще до Иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский
аттис, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было,
в том числе и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо рождения и,
скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении... А то
выходит по твоему рассказу, что он действительно родился!..
Тут бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту,
задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент
Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и
направился к писателям.
Те поглядели на него удивленно.
- Извините меня, пожалуйста, - заговорил подошедший с иностранным
акцентом, но не коверкая слов, - что я, не будучи знаком, позволяю
себе... Но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как
приподняться и раскланяться.
"Нет, скорее француз..." - Подумал Берлиоз.
"Поляк?.." - Подумал бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов
произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то
есть не то чтобы понравился, а... Как бы выразиться... Заинтересовал,
что ли.
- Разрешите мне присесть? - Вежливо попросил иностранец, и
приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между
ними и тотчас вступил в разговор.
- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на
свете? - Спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый
глаз.
- Нет, вы не ослышались, - учтиво ответил Берлиоз, - именно это я
и говорил.
- Ах, как интересно! - Воскликнул иностранец.
"А какого черта ему надо?" - Подумал бездомный и нахмурился.
- А вы соглашались с вашим собеседником? - Осведомился
неизвестный, повернувшись вправо к бездомному.
- На все сто! - Подтвердил тот, любя выражаться вычурно и
фигурально.
- Изумительно! - Воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то
воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: - простите
мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и
не верите в бога? - Он сделал испуганные глаза и прибавил: - клянусь,
я никому не скажу.
- Да, мы не верим в бога, - чуть улыбнувшись испугу интуриста,
ответил Берлиоз. - Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув
от любопытства:
- Вы - атеисты?!
- Да, мы - атеисты, - улыбаясь, ответил Берлиоз, а бездомный
подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
- Ох, какая прелесть! - Вскричал удивительный иностранец и
завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
- В нашей стране атеизм никого не удивляет, - дипломатически
вежливо сказал Берлиоз, - большинство нашего населения сознательно и
давно перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному
редактору руку, произнеся при этом слова:
- Позвольте вас поблагодарить от всей души!
- За что это вы его благодарите? - Заморгав, осведомился
бездомный.
- За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику,
чрезвычайно интересно, - многозначительно подняв палец, пояснил
заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на
путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел
глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.
"Нет, он не англичанин..." - Подумал Берлиоз, а бездомный подумал:
"Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!" - И
опять нахмурился.
- Но, позвольте вас спросить, - после тревожного раздумья спросил
заграничный гость, - как же быть с доказательствами бытия божия, коих,
как известно, существует ровно пять?
- Увы! - С сожалением ответил Берлиоз, - ни одно из этих
доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив.
Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства
существования бога быть не может.
- Браво! - Вскричал иностранец, - браво! Вы полностью повторили
мысль беспокойного старика иммануила по этому поводу. Но вот курьез:
он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку
над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
- Доказательство канта, - тонко улыбнувшись, возразил образованный
редактор, - также неубедительно. И недаром шиллер говорил, что
кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только
рабов, а штраус просто смеялся над этим доказательством.
Берлиоз говорил, а сам в это время думал: "Но, все-таки, кто же
он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"
- Взять бы этого канта, да за такие доказательства года на три в
соловки! - Совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
- Иван! - Сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить канта в соловки не только не поразило
иностранца, но даже привело в восторг.
- Именно, именно, - закричал он, и левый зеленый глаз его,
обращенный к Берлиозу, засверкал, - ему там самое место! Ведь говорил
я ему тогда за завтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное
придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами
потешаться будут".
Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он
плетет?" - Подумал он.
- Но, - продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и
обращаясь к поэту, - отправить его в соловки невозможно по той причине,
что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более
отдаленных, чем соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя,
уверяю вас!
- А жаль! - Отозвался задира-поэт.
- И мне жаль! - Подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и
продолжал: - но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то,
спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще
распорядком на земле?
- Сам человек и управляет, - поспешил сердито ответить бездомный
на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - для того, чтобы
управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть
сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может
управлять человек, если он не только лишен возможности составить
какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет,
скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный
завтрашний день? И, в самом деле, - тут неизвестный повернулся к
Берлиозу, - вообразите, что вы, например, начнете управлять,
распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус,
и вдруг у вас... Кхе... Кхе... Саркома легкого... - Тут иностранец
сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему
удовольствие, - да, саркома, - жмурясь, как кот, повторил он звучное
слово, - и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба кроме своей
собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы,
чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает,
и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье - совершенно
бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот,
кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг
лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку
от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще
хуже: только что человек соберется съездить в кисловодск, - тут
иностранец прищурился на Берлиоза, - пустяковое, казалось бы, дело, но
и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет
- поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он
сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним
кто-то совсем другой? - И здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.
Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому
и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучать его. "Он не
иностранец! Он не иностранец! - Думал он, - он престранный субьект...
Но позвольте, кто же он такой?"
- Вы хотите курить, как я вижу? - Неожиданно обратился к
бездомному неизвестный, - вы какие предпочитаете?
- А у вас разные, что ли, есть? - Мрачно спросил поэт, у которого
папиросы кончились.
- Какие предпочитаете? - Повторил неизвестный.
- Ну, "Нашу марку", - злобно ответил бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его
бездомному:
- "Наша марка".
И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в
портсигаре именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был
громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании
сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.
Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", А
бездомный: "Вот черт его возьми! А?"
Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз
отказался.
"Надо будет ему возразить так, - решил Берлиоз, - да, человек
смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что
он иногда внезапно смертен, вот в чем Фокус! И вообще не может
сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.
"Какая-то нелепая постановка вопроса..." - Помыслил Берлиоз и
возразил:
- Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен
более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на бронной мне
свалится на голову кирпич...
- Кирпич ни с того ни с сего, - внушительно перебил неизвестный, -
никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас,
вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.
- Может быть, вы знаете, какой именно? - С совершенно естественной
иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно
нелепый разговор, - и скажете мне?
- Охотно, - отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом,
как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то
вроде: "Раз, два... Меркурий во втором доме... Луна ушла... Шесть -
несчастье... Вечер - семь..." - И громко и радостно объявил: - вам
отрежут голову!
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного
неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:
- А кто именно? Враги? Интервенты?
- Нет, - ответил собеседник, - русская женщина, комсомолка.
- Гм... - Промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, -
ну, это, извините, маловероятно.
- Прошу и меня извинить, - ответил иностранец, - но это так. Да,
мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером,
если это не секрет?
- Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на садовую, а потом в десять
часов вечера в массолите состоится заседание, и я буду на нем
председательствовать.
- Нет, этого быть никак не может, - твердо возразил иностранец.
- Это почему?
- Потому, - ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в
небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные
птицы, - что аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила,
но даже разлила. Так что заседание не состоится.
Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.
- Простите, - после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на
мелющего чепуху иностранца, - при чем здесь подсолнечное масло... И
какая аннушка?
- Подсолнечное масло здесь вот при чем, - вдруг заговорил
бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, - вам
не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для
душевнобольных?
- Иван!.. - Тихо воскликнул Михаил Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
- Бывал, бывал и не раз! - Вскричал он, смеясь, но не сводя
несмеющегося глаза с поэта, - где я только не бывал! Жаль только, что
я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что
вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!
- Откуда вы знаете, как меня зовут?
- Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? - Здесь
иностранец вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и
Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под
ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство
славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.
- Я извиняюсь, - сказал он, и лицо его потемнело, - вы не можете
подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.
- О, с удовольствием! - Воскликнул неизвестный, - здесь так
хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.
- Вот что, миша, - зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, - он
никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к
нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...
- Ты думаешь? - Встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал: "А
ведь он прав!"
- Уж ты мне верь, - засипел ему в ухо поэт, - он дурачком
прикидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь, как он по-русски
говорит, - поэт говорил и косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, -
идем, задержим его, а то уйдет...
И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то
книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и
визитную карточку.
- Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя
вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для
консультации, - веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на
обоих литераторов.
Те сконфузились. "Черт, все слышал" - подумал Берлиоз и вежливым
жестом показал, что в предъявлении документов нет надобности. Пока
иностранец совал их редактору, поэт успел разглядеть на карточке
напечатанное иностранными буквами слово "профессор" и начальную букву
фамилии - двойное "в".
- Очень приятно, - тем временем смущенно бормотал редактор, и
иностранец спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели
на скамью.
- Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? -
Спросил Берлиоз.
- Да, консультантом.
- Вы - немец? - Осведомился бездомный.
- Я-то?.. - Переспросил профессор и вдруг задумался. - Да,
пожалуй, немец... - Сказал он.
- Вы по русски здорово говорите, - заметил бездомный.
- О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, -
ответил профессор.
- А у вас какая специальность? - Осведомился Берлиоз.
- Я - специалист по черной магии.
"На тебе!" - Стукнуло в голове у Михаила Александровича.
- И... И вас по этой специальности пригласили к нам? - Заикнувшись
спросил он.
- Да, по этой пригласили, - подтвердил профессор и пояснил: - тут
в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи
чернокнижника герберта аврилакского, десятого века, так вот требуется,
чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист.
- А-а! Вы историк? - С большим облегчением и уважением спросил
Берлиоз.
- Я - историк, - подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к
городу: - сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная
история!
И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил
обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
- Имейте в виду, что Иисус существовал.
- Видите ли, профессор, - принужденно улыбнувшись, отозвался
Берлиоз, - мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу
придерживаемся другой точки зрения.
- А не надо никаких точек зрения! - Ответил странный профессор, -
просто он существовал, и больше ничего.
- Но требуется же какое-нибудь доказательство... - Начал Берлиоз.
- И доказательств никаких не требуется, - ответил профессор и
заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: - все просто: в
белом плаще...