Глава 7
Нехорошая квартирка
Если бы в следующее утро степе Лиходееву сказали бы так: "Степа!
Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!" - Степа ответил бы
томным, чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что
хотите, но я не встану".
Не то что встать, - ему казалось, что он не может открыть глаз,
потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его
тут же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между
глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с
огненно-зеленым ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось,
что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона.
Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только одно -
что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и
пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день,
и ровно в полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась,
говоря: "Нет, нет, меня не будет дома!" - А Степа упорно настаивал на
своем: "А я вот возьму да и приду!"
Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, ни
какого месяца - Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог
понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и
для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то
тускло отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит
навзничь у себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в
спальне. Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра варьете, очнулся
утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с
покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном
на садовой улице.
Надо сказать, что квартира эта - N 50 - давно уже пользовалась
если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два
года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де фужере. Анна
Францевна де фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама,
три комнаты из пяти сдавала жильцам: одному, фамилия которого была,
кажется, беломут, и другому - с утраченной фамилией.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые
происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.
Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в
переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что
того просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться.
Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны
Францевны, сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется
через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых
перчатках. Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще
никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним
вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать - суеверная, Анфиса так напрямик и
заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она
прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не
хочет говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться,
а там уж его ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в
понедельник, а в среду как сквозь землю провалился беломут, но, правда,
при других обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина,
чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и
сама больше не вернулась.
Горе и ужас мадам беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и
другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с
дачи, на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не
застала уже гражданки беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих
комнат, которые занимали супруги беломут, оказались запечатанными.
Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это
время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу...
Нужно ли говорить, что она не вернулась!
Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором
часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы
других квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки
и будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось,
что и Анфисы нет!
Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали
всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса
будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать
пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в
дровяном сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна,
обнаружились сами собой какие-то несметные сокровища в виде тех же
бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки... И прочее в этом
же роде. Ну, чего не знаем, за то не ручаемся.
Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только
неделю, а затем в нее вселились - покойный Берлиоз с супругой и этот
самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только
они попали в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что.
Именно, в течение одного месяца пропали обе супруги. Но эти не
бесследно. Про супругу Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели в
харькове с каким-то балетмейстером, а супруга степы якобы обнаружилась
на божедомке, где, как болтали, директор варьете, используя свои
бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним
условием, чтобы духу ее не было на садовой улице...
Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу груню и
потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это
глупости... Что никакого пирамидону у груни, конечно, нету. Пытался
позвать на помощь Берлиоза, дважды простонал: "Миша... Миша...", Но,
как сами понимаете, ответа не получил. В квартире стояла полнейшая
тишина.
Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках,
трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или
нет, и не определил.
Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь,
решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.
Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в
виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей,
покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной
сорочке с воротником и галстуком, в кальсонах и в носках.
Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел
неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.
Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза
на неизвестного.
Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым
голосом и с иностранным акцентом следующие слова:
- Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!
Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее
усилие, Степа выговорил:
- Что вам угодно? - И сам поразился, не узнав своего голоса.
Слово "что" он произнес дискантом, "вам" - басом, а "угодно" у него
совсем не вышло.
Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с
алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:
- Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения,
ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!
Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:
- Извините... - Надел их и хрипло спросил: - скажите, пожалуйста,
вашу фамилию?
Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему
иголку в мозг, причиняя адскую боль.
- Как? Вы и фамилию мою забыли? - Тут неизвестный улыбнулся.
- Простите... - Прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его
новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и
что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
- Дорогой Степан Богданович, - заговорил посетитель, проницательно
улыбаясь, - никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому
правилу, - лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к
жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.
Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз
уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.
- Откровенно сказать... - Начал он, еле ворочая языком, - вчера я
немножко...
- Ни слова больше! - Ответил визитер и отъехал с креслом в
сторону.
Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован
поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке,
белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец,
водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило степу то,
что графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно-он помещался в
полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.
Незнакомец не дал степиному изумлению развиться до степени
болезненной и ловко налил ему полстопки водки.
- А вы? - Пискнул Степа.
- С удовольствием!
Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним
духом проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа
выдавил из себя слова:
- А вы что же... Закусить?
- Благодарствуйте, я не закусываю никогда, - ответил незнакомец и
налил по второй. Открыли кастрюлю - в ней оказались сосиски в томате.
И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали
выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что
дело вчера было на сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот
Хустов и возил степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали
этот таксомотор у "Метрополя", был еще при этом какой-то актер не
актер... С патефоном в чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще,
помнится, выли собаки от этого патефона. Вот только дама, которую Степа
хотел поцеловать, осталась неразъясненной... Черт ее знает, кто она...
Кажется, в радио служит, а может быть, и нет.
Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но степу
сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности,
появление в спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что
недурно было бы разъяснить!
- Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?
Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.
- Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн!
Помилуйте, да разве это можно делать!
- Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, -
заискивающе сказал Степа.
- О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой разумеется, не
ручаюсь.
- А вы разве знаете Хустова?
- Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но
достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он -
сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.
"Совершенно верно!" - Подумал Степа, пораженный таким верным,
точным и кратким определением Хустова.
Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не
покидала директора варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла
преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля
ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал.
- Профессор черной магии Воланд, - веско сказал визитер, видя
степины затруднения, и рассказал все по порядку.
Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к
степе и предложил свои гастроли в варьете. Степа позвонил в московскую
областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел
и заморгал глазами), подписал с профессором Воландом контракт на семь
выступлений (Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к нему для
уточнения деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!
Придя, был встречен домработницей груней, которая объяснила, что
сама она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет,
а что если визитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к
нему в спальню сам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить
его она не берется. Увидев, в каком состоянии Степан Богданович,
артист послал груню в ближайший гастроном за водкой и закуской, в
аптеку за льдом и...
- Позвольте с вами рассчитаться, - проскулил убитый Степа и стал
искать бумажник.
- О, какой вздор! - Воскликнул гастролер и слушать ничего больше
не захотел.
Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на степу было жалко
взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте,
не видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.
- Разрешите взглянуть на контракт, - тихо попросил Степа.
- Пожалуйста, пожалуйста...
Степа взглянул на бумагу и закоченел. Все было на месте.
Во-первых, собственноручная степина залихватская подпись! Косая
надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту
Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч
рублей десять тысяч рублей. Более того: тут же расписка Воланда в
том, что он эти десять тысяч уже получил!
"Что же это такое?!" - Подумал несчастный Степа, и голова у него
закружилась. Начинаются зловещие провалы в памяти?! Но, само сабою,
после того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления
были бы просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту
отлучиться и, как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По
дороге он крикнул в направлении кухни:
- Груня!
Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет
Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел.
На ручке двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке.
"Здравствуйте! - Рявкнул кто-то в голове у степы. - Этого еще
недоставало!" И тут степины мысли побежали уже по двойному рельсовому
пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и
вообще черт знает куда. Головную степину кашу трудно даже передать.
Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и невероятным
контрактом, - а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать на
двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, - не
поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...
И тут закопошились в мозгу у степы какие-то неприятнейшие мыслишки
о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу
для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И
никчемная, и деньги-то маленькие...
Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание
о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится,
двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа
ужинал с Михаилом Александровичем. То есть, конечно, в полном смысле
слова разговор этот сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на
такой разговор), но это был разговор на какую-то ненужную тему.
Совершенно свободно можно было бы, граждане, его и не затевать. До
печати, нет сомнений, разговор этот мог считаться совершеннейшим
пустяком, но вот после печати...
"Ах, Берлиоз, Берлиоз! - Вскипало в голове у степы. - Ведь это в
голову не лезет!"
Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в кабинете
финдиректора варьете Римского. Положение степы было щекотливое:
во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его
после того, как был показан контракт, да и с финдиректором говорить
было чрезвычайно трудно. В самом деле, ведь не спросишь его так:
"Скажите, заключал ли я вчера с профессором черной магии контракт на
тридцать пять тысяч рублей?" Так спрашивать не годится!
- Да! - Послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.
- Здравствуйте, Григорий Данилович, - тихо заговорил Степа, - это
Лиходеев. Вот какое дело... Гм... Гм... У меня сидит этот... Э...
Артист Воланд... Так вот... Я хотел спросить, как насчет сегодняшнего
вечера?..
- Ах, черный маг? - Отозвался в трубке Римский, - афиши сейчас
будут.
- Ага, - слабым голосом сказал Степа, - ну, пока...
- А вы скоро придете? - Спросил Римский.
- Через полчаса, - ответил Степа и, повесив трубку, сжал горячую
голову руками. Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с
памятью, граждане? А?
Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и Степа тут
же составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а
сейчас первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно,
намерен сегодня показывать во вверенном степе варьете?
Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в
передней, давно не вытираемом ленивой груней, отчетливо увидел
какого-то странного субъекта - длинного, как жердь, и в пенсне (ах,
если бы здесь был Иван Николаевич! Он узнал бы этого субъекта сразу!).
А тот отразился и тотчас пропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в
переднюю, и вторично его качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший
черный кот и также пропал.
У степы оборвалось сердце, он пошатнулся.
"Что же это такое? - Подумал он, - уж не схожу ли я с ума?
Откуда ж эти отражения?!" - Он заглянул в переднюю и испуганно
закричал:
- Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с
ним??
- Не беспокойтесь, Степан Богданович, - отозвался голос, но не
груни, а гостя из спальни, - кот этот мой. Не нервничайте. А груни
нет, я услал ее в воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы
давно уже не даете ей отпуска.
Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил,
что ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл
на пороге. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого
пота.
Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором
кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был
ясно виден: усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого
стеклышка нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином
пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно-жутких размеров
черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел
поддеть маринованный гриб, в другой.
Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах
степы. "Вот как, оказывается, сходят с ума!" - Подумал он и ухватился
за притолоку.
- Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? -
Осведомился Воланд у лязгающего зубами степы, - а между тем удивляться
нечему. Это моя свита.
Тут кот выпил водки, и степина рука поползла по притолоке вниз.
- И свита эта требует места, - продолжал Воланд, - так что кое-кто
из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний -
именно вы!
- Они, они! - Козлиным голосом запел длинный клетчатый, во
множественном числе говоря о степе, - вообще они в последнее время
жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя
свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому
что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!
- Машину зря гоняет казенную! - Наябедничал и кот, жуя гриб.
И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда
Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.
Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно
широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком,
безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще
огненно-рыжий.
- Я, - вступил в разговор этот новый, - вообще не понимаю, как он
попал в директора, - рыжий гнусавил все больше и больше, - он такой же
директор, как я архиерей!
- Ты не похож на архиерея, Азазелло, - заметил кот, накладывая
себе сосисек на тарелку.
- Я это и говорю, - прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду,
добавил почтительно: - разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям
из Москвы?
- Брысь!! - Вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
И тогда спальня завертелась вокруг степы, и он ударился о
притолоку головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."
Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на
чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как
следует, глаза, он увидел, что шумит море, и что даже больше того, -
волна покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на
самом конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади -
красивый город на горах.
Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на
трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.
На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На степу он
поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую
штуку: стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:
- Умоляю, скажите, какой это город?
- Однако! - Сказал бездушный курильщик.
- Я не пьян, - хрипло ответил Степа, - я болен, со мной что-то
случилось, я болен... Где я? Какой это город?..
- Ну, Ялта...
Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о
нагретый камень мола.